Эмми ругается про себя, потом какое-то время задумчиво смотрит на меня и спрашивает:

– С тобой все в порядке?

Как они отреагируют, если я признаюсь, что слышала кого-то внутри? Что кто-то смеялся там, но не Туне…

Или…

Я стала жертвой собственного воображения?

Я никогда не страдала от психозов, подобно Туне. Но в любом случае у нее каждый рецидив начинался с депрессии, а я в свое время сама пережила депрессию. Причем довольно тяжелую. И Эмми тогда тоже меня слушала…

Из фургона не доносится ни звука.

Я могла бы предложить им проверить мои слова. Открыть двери. Залезть внутрь самим и посмотреть. Но я также представляю мину Эмми, когда она выберется назад и скажет: «Там ничего нет. Эта истеричка все придумала».

Перевожу дыхание.

– Я… застряла, – объясняю ей. – Испугалась, понятное дело. Думала, совсем не выберусь.

– Как успехи? – спрашивает Роберт за моей спиной. Повернув голову, я вижу, что он держит в руке длинный белый провод для зарядки.

– Если верить ей, генератор, похоже, разнесло на куски, – говорит ему Эмми.

– Черт, – ворчит он.

– Надо разбить где-то лагерь, – говорит Эмми. – В каком-то безопасном месте под крышей; а там разберемся, как нам действовать дальше.

– И с дверью, – добавляет Роберт.

Чтобы имелась возможность закрыться изнутри.

Ему было необязательно говорить это.

Эмми щурится, глядя на солнце, а потом окидывает взглядом город. Над ним ярко блестит крест. Самая высокая точка Сильверщерна.

– Церковь, – говорит она. – Мы идем к церкви.

– Нам надо забаррикадировать дверь, – говорит Эмми Максу и Роберту. Не ограничиваясь словами, она подходит к одной из церковных скамей, берет ее за край и начинает тащить к входу.

Ей едва удается сдвинуть ее (скамья, похоже, сделана из дуба), но Роберт начинает толкать с другого конца, и совместными усилиями они перемещают ее к дверям. Скамья скрежещет по полу, и этот звук эхом отлетает от высоких сводов.

Роберт отходит назад и смотрит на скамью.

– Этого должно хватить, – говорит он.

– Чем мы займемся теперь? – спрашивает Макс.

Отвечать берется Роберт.

– Если мать Эмми отправит к нам помощь, та прибудет сюда послезавтра утром.

– Целых два дня, – констатирует Макс. – И у нас нет ни еды, ни воды…

– Воду мы можем принести, – говорит Эмми. – Из реки. В такое время года она главным образом талая и должна быть чистой.

– Можем попытаться пойти пешком, – нерешительно предлагает Роберт. – Но ни у кого из нас нет компаса и подходящей обуви тоже… Можно идти по дороге, но это по меньшей мере сорок-пятьдесят километров до ближайшей автострады. А потом еще больше – до ближайшего города.

– А как дела с автозаправками?

– До той, где мы заправлялись, час езды на машине, – говорит Роберт.

Макс смотрит не на него, а на скамью, подпирающую изнутри двери церкви.

Я обнаруживаю, что мой взгляд прикован к Иисусу, находящемуся в центре алтаря. Его черные, как смоль, матовые глаза, кажется, подсмеиваются над нами, а губы вроде бы исказила еле заметная презрительная ухмылка.

– Мы не можем оставить ее там, снаружи, – говорю я, переводя взгляд с распятия на Эмми. Она качает головой. Остальные молча смотрят на меня. – Она, скорее всего, испугана. Вне себя от страха. И совсем одна. Могла травмироваться, могла… – Жадно хватаю ртом воздух.

– Что, по-твоему, мы должны делать? – спрашивает Эмми. – Искать ее по всему Сильверщерну? Если она не хочет, чтобы ее нашли, нам никогда не удастся сделать это. И она опасна, Алис. От нее всего можно ожидать.

– Она не опасна! – кричу.

Я, конечно, понимаю, что это не лучший способ убедить их, но не могу сдержаться. Как они могут оставить ее там, снаружи? Как они могут думать о больной одинокой женщине, не понимающей, что она делает, как о монстре?

– Она взорвала наши машины, Алис! – кричит Эмми. Сейчас она тоже, похоже, потеряла самообладание. – Благодаря ей мы застряли здесь!

– Ты этого не знаешь, – возражаю я. – Вам это неизвестно, вы только предполагаете…

– Ты сама навела нас на данную мысль; она возникла, когда мы узнали, как старательно ты пыталась скрыть от нас тот факт, что твоя партнерша чокнутая.

– Она не чокнутая, – говорю я. Мой голос дрожит. Я пытаюсь успокоиться, взять свою злость под контроль. – Она не чокнутая, она больная. Это просто эпизод, и он…

Он произошел по моей вине.

Эмми лишь качает головой.

– Мы остаемся здесь, – говорит она. – Будем ждать.

Я сжимаю зубы с такой силой, что у меня начинают болеть скулы.

– Нет.

– Хорошо, – говорит Эмми. – Тогда мы проголосуем. – Смотрит на остальных. – Поднимите руки те, кто считает, что мы должны оставаться в церкви, пока не придет помощь.

Я впиваюсь взглядом в наших мужчин. Роберт медленно, как бы стесняясь, поднимает руку. Макс поджимает губы и морщит лоб, косится на меня, но потом тоже следует его примеру.

В какое-то мгновение я уже почти готова рассказать о чужом дыхании в машине. Глубокое и порывистое, оно еще отдается эхом у меня в ушах.

Но будут ли они слушать меня сейчас? Станет ли Эмми, даже если раньше, когда я не слушала ее, она верила, что здесь находится кто-то еще? Или они решат, что в фургоне пряталась именно Туне, пусть я и абсолютно уверена, что это не так?

Я и сама не знаю, был ли там кто-то на самом деле, или со мной случилось временное помутнение рассудка. Или так подействовал на меня Сильверщерн…

Я предпочитаю промолчать.

– Решено, – говорит Эмми.

Я расположилась на одном из старых стульев в часовне. Под моим весом его подгнившая обшивка лопнула, развалившись на множество частей так, что цветочный узор, прежде украшавший ее, почти не рассмотреть. Когда я садилась на стул, его ножки отчаянно заскрипели, но он выдержал.

Солнце за окном уже начало медленно опускаться к горизонту. Мои усталые глаза наблюдают за ним. Не знаю, как долго я просидела вот так. Вряд ли более часа. Я закрыла за собой дверь, и еще никто не заходил ко мне сюда. Я пока и сама не понимаю, разочарована этим или нет. Тишина, царящая здесь, внутри, действует усыпляюще, утешает; тут мне не с кем воевать. Но одновременно ничто не может отвлечь меня от тяжелых мыслей.

О Туне. О Сильверщерне. О моем фильме, которого никогда не будет. Пожалуй, мне не следует думать о нем сейчас, когда весь мир перевернулся с ног на голову и стал неузнаваемым, но я все равно делаю это. Я мечтала о своем фильме более двадцати лет. А теперь, когда до него, казалось, уже рукой подать, все мои надежды внезапно рухнули, разбились вдребезги, словно упавшая на пол любимая ваза.